Миль пардон краткое содержание. Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

Миль пардон, мадам!

Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:

А вон Бронька Пупков… он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. - И как-то странно улыбаются.

Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука - отстрелено два пальца - не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался - и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца - указательный и средний - принес и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:

Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.

Хотел крест поставить, отец не дал.

Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде («педике») - зла ни на кого не таил. Легко жил.

Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов - хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.

Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.

На сколь? - деловито спрашивал Бронька.

Дня на три.

Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.

Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди - уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.

В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.

Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился… И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под сердцем, и Бронька торжественно молчал.

Что это с вами? - спрашивали.

Так, - отвечал он. - Где будем отвальную соображать? На бережку?

Можно на бережку.

…Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.

Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал…

На фронте приходилось бывать? - интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начинать рассказ.

Это с фронта у вас? - в свою очередь, спрашивали его, имея в виду раненую руку.

Нет. Я на фронте санитаром был. Да… Дела-делишки… - Бронька долго молчал. - Насчет покушения на Гитлера не слышали?

Слышали.

Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?

Нет. Про другое.

А какое еще? Разве еще было?

Было. - Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку. - Прошу плеснуть. - Выпивал. - Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. - Бронька показывал кончик мизинца.

Когда это было?

Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. - Бронька опять надолго задумался, точно вспоминал свое собственное, далекое и дорогое.

А кто стрелял?

Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.

Где покушение-то было?

Бронька молчал.

Люди удивленно переглядывались.

Я стрелял, - вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза… И смотрел, точно хотел сказать: «Удивительно? Мне самому удивительно». И как-то грустно усмехался.

Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывал палочкой отскочившие угольки в костер… Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.

Вы серьезно?

А как вы думаете? Что, я не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.

Да ну, ерунда какая-то…

Где стреляли-то? Как?

Из браунинга. Вот так: нажал пальчиком - и пук! - Бронька смотрел серьезно и грустно - что люди такие недоверчивые. Он же уже не хохмил, не скоморошничал.

Недоверчивые люди терялись.

А почему об этом никто не знает?

Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете… В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под сукном.

Это что-то смахивает на…

Погоди. Как это было?

Бронька знал, что все равно захотят послушать.

Разболтаете ведь? Опять замешательство.

Не разболтаем…

Честное партийное?

Да не разболтаем! Рассказывайте.

Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой… Пойдут трепать языком.

Да все будет в порядке! - Людям уже не терпелось послушать. - Рассказывайте.

Прошу плеснуть. - Бронька опять подставлял стаканчик.

Он выглядел совершенно трезвым.

Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать- Принес одного тяжелого лейтенанта, положил в палату… А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая - в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тот генерал и говорит: «Погоди-ка, санитар, не уходи». Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.

Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, сверкает, точно огромная длинная рыбина несется серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.

Ну, перевязали генерала… Доктор ему: «Вам надо полежать!» - «Да пошел ты!» - отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а генералы-то их не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспрашивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. «Это хорошо, - говорит генерал. - Стреляешь метко?» Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А вот насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там высшего образования не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар, то Родина тебя не забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадываюсь.

Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда, мол! Вековечные сибирские. Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня…

«Откуда у вас такое имя - Бронислав?»

«Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году…»

«Где это? Куда сопровождали?»

«А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька, у тебя на него зуб - веди».

«А почему, хорошее ведь имя?»

«К такому имю надо фамилию подходящую. А я - Бронислав Пупков. Как в армии перекличка, так - смех. А вон у нас Ванька Пупков - хоть бы што».

Генерал расспрашивает…

Да. Ну расспросил все, потом говорит: «Партия и правительство поручают" вам, товарищ Пупков, очень ответственное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы, говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо».

А при чем тут вы?

Кто с перебивом, тому - с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Поясняю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и начинается житуха, братцы мои! - Бронька предается воспоминаниям с таким сладострастием, с таким затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг. - Поместили меня в отдельной комнате тут же при госпитале, приставили двух ординарцев… Один - в звании старшины, а я - рядовой. «Ну-ка, говорю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги». Подает. Приказ - ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку…

Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку давал. По истечении пятьдесят лет - можно. Прошло только… - Бронька шевелил губами - считал. - Прошло двадцать пять. Но это само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь - завтрак: на первое, на второе, третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, я его кэк шугану!.. Он несет спирт - его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю как хочу, а портвейный - ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет продолжаться? Ну, вызывает наконец генерал: «Как, товарищ Пупков?» Готов, говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С богом, говорит. Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись! Я говорю: если я промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди - мощный лобовой удар танками.

Глаза у Броньки сухо горят, как угольки поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет - забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице - он красив и нервен.

Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! - Бронька встает. - Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом железобетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса генералов… Я быстро ориентируюсь: где Гитлер?

Сердце вот тут… горлом лезет. Где Гитлер?! Я микроскопически изучил его лисиную мордочку и заранее наметил, куда стрелять - в усики. Я делаю рукой: «Хайль Гитлер!» В руке у меня большой пакет, в пакете - браунинг, заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой - миль пардон, мадам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю: фьюрэр! - Бронька сглотнул. - И тут… вышел он. Меня как током дернуло… Я вспомнил свою далекую Родину… Мать с отцом… Жены у меня тогда еще не было… - Бронька некоторое время молчит, готов заплакать, завыть, рвануть па груди рубаху… - Знаете, бывает: вся жизнь промелькнет в памяти… С медведем нос к носу - тоже так. Кха!.. Не могу! - Бронька плачет.

Ну? - тихо просит кто-нибудь.

Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке «смирно»… Он улыбался. И тут я рванул пакет… Смеешься, гад! Дак получай за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. - Бронька кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. - Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! - Это уже душераздирающий крик. Потом гробовая тишина… И шепот, торопливый, почти невнятный: - Я стрелил… - Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой. Поднимает голову - лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит: - Я промахнулся.

Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь - нехорошо.

Прошу плеснуть, - тихо, требовательно говорит Бронька. Выпивает и уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением. Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.

…Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказывал про «покушение».

Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая, толстогубая баба, сразу набрасывается:

Чего как пес побитый плетешься? Опять!..

Пошла ты!.. - вяло огрызается Бронька. - Дай пожрать.

Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безменом! - орет жена. - Ведь от людей уж прохода нет!..

Значит, сиди дома, не шляйся.

Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории…

Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.

Смеются, в глаза смеются, а ему… все божья роса. Харя ты немытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! - в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..

Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:

Миль пардон, мадам… Счас ведь врежу!.. Жена хлопала дверью, уходила прочь - жаловаться на своего «лесного скота».

Зря она говорила, что Броньке все равно. Нет. Он тяжело переживал, страдал, злился… И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал сынишку-подростка.

Никого там не слушай, - виновато и зло говорил сыну. - Возьми бутылку и сразу домой.

Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет, совестили, грозили принять меры… Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил сердито, невнятно:

Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..

Потом выпивал в лавочке «банку», маленько сидел на крыльце, чтоб «взяло», вставал, засучивал рукава и объявлял громко:

Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль пардон!..

А стрелок он был правда редкий.

В.М. Шукшин

Название: Миль пардон, мадам

Жанр: Рассказ

Продолжительность: 10мин 41сек

Аннотация:

Бронислав Пупков (Бронька) ладный мужик, лет 50, бывший фронтовик.
Бронька хорошо знает окрестные места, поэтому его часто просят охотники из города сопровождать их на охоту. И это для Броньки самое отрадное время. Он любил рассказывать городским разные охотничьи истории. А в самый последний день всегда рассказывал свою любимую историю.
Был он на войне санитаром. А дальше Бронька вдохновенно сочинял, как однажды генерал, лечившийся у них в госпитале, дал ему задание убить Гитлера. Бронька пересек
линию фронта, попал в бункер, где был Гитлер. И стрелял в Гитлера, но промахнулся.
В деревне все уже знают, что каждой группе охотников Бронька рассказывает историю про покушение. Все смеются над ним, в том числе и жена. Бронька защищается и даже грозится изувечить, добавляя при угрозах свое любимое выражение «миль пардон».

В.М. Шукшин — Миль пардон, мадам. Прослушать краткое содержание в аудио онлайн.

«Миль пардон, мадам» (1967)

Композиционно это рассказ в рассказе. Как и большинство рассказов Шукшина, это произведение начинается сразу с лаконичной авторской характеристики главного героя: Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте….

Далее идет краткое описание его судьбы. Его изысканное имя Бронислав, с похмелья придуманное местным попом, противоречит простой и смешной русской фамилии Пупков. Бронька умный и удачливый охотник, меткий стрелок. На охоте по дурости лишился двух пальцев, поэтому на фронте был не снайпером, а санитаром.

В обыденной жизни Бронька — скандалист. Его часто бивали, но он отлеживался и носился по деревне на своем мопеде. Он жил легко, никому не завидуя и не тая зла. Была у Пупков а и еще одна слабость: когда приезжали городские охотники, он сопровождал их, показывал лучшие места и в последний день обязательно рассказывал им свою необыкновенную историю.

После авторской характеристики, представления героя следует рассказ самого Броньки о том, как он стрелял в Гитлера. Его история — явная выдумка, что очевидно всем. Но каждый раз эта выдуманная история становилась для Броньки событием, праздником, которого он ждал с великим нетерпением, от чего с утра сладко ныло под сердцем.

История Пупкова о неудавшемся покушении на Гитлера очень талантлива и по-своему красива, в ней много юмористических моментов. Бронька сообщает, что легкораненый генерал приказывает ему «прихлопнуть» Гитлера, который будто бы инкогнито приехал на передовую.

Пупков должен явиться к Гитлеру с пакетом, в котором спрятан браунинг, и выстрелить в упор. В рассказе много фантастического. Автор как бы со стороны наблюдает за поведением своего героя во время рассказа и порой любуется им, порой иронизирует над ним, иногда сдержанно комментирует его поведение.

Например, в середине рассказа дан следующий комментарий: «Прошу плеснуть. Бронька опять подставлял стаканчик. Он выглядел совершенно трезвым».

Или перед кульминационным моментом: «Глаза Броньки сухо горят, как угольки, поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет — забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице — он красив и нервен… » Вдохновенно, творчески рассказывает свою историю Бронька, и автор это подмечает: «Бронька весь напрягся, голос его рвется, то срывается на свистящий шепот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он говорит неровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глотает слюну … »

И конец рассказа автор сопровождает комментарием: «Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой.
Поднимает голову — лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит: «Я промахнулся».

Слушатели молчат, так как состояние Броньки так сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь нехорошо. После этого Бронъка выпивает очередную чарку, уходит к воде и сидит на берегу один, измученный пережитым волнением, вздыхая и кашляя, отказываясь от ухи.

Бронька как будто еще раз побывал на войне, снова пережил свое прошлое. И умом он понимает, что нет его вины в том, что был-то он всего лишь санитаром, ведь он честно выполнял свою работу. Но сердце никаких доводов не признает.

До предела обостренная совестливость, неутомимая жажда справедливости — вот причины возникновения этой невероятной истории про покушение на Гитлера. Бронька — талантливый рассказчик и прирожденный артист. А странная история — это принародное покаяние, выплеснувшаяся наружу сердечная мука, исповедь, казнь самого себя.

Только поведав свою историю, получает герой рассказа некоторое душевное облегчение. Пафос же этой человеческой исповеди, вопля души глубоко трагичен. Вся история про покушение сложилась в сознании Броньки под влиянием плохих приключенческих фильмов единственно для. того, чтобы, рассказывая, можно было каяться, бить себя в грудь, плакать, не опасаясь при этом, что слушать его не станут.

Шукшин не осуждает и не оправдывает своего героя, он делает всевозможное для того, чтобы читатель понял его. Писатель видел в этом рассказе большой общечеловеческий смысл.

Сам автор так комментировал поведение своего героя в интервью, данного по поводу фильма «Странные люди», снятого по рассказу «Миль пардон, мадам»: «Я хотел сказать в этом фильме, что душа человеческая мечется и тоскует, если она не возликовала никогда, не вскрикнула в восторге, толкнув нас на подвиг, если не жила никогда полной жизнью, не любила, не горела».

Конец рассказа довольно печален. Окружающие, односельчане не понимают главного героя, смеются и издеваются над его чудачеством.

Толстая некрасивая жена набрасывается на Броньку с оскорблениями и, хлопнув дверью, уходит прочь жаловаться на своего «лесного скота». Даже власти обеспокоены поведением и россказнями Броньки. Его несколько раз вызывали в сельсовет, «совестили, грозили принять меры».

Автор показывает, что и сам Бронъка стыдится своей слабости, мается, переживает и заглушает стыд водкой. И вот уже в последний раз звучит нелепая, Бог весть откуда взявшаяся присказка: «Миль пардон, мадам!» (Ради бога, извините, сударыня), которая к концу повествования приобретает уже иной смысл.

Это изречение заключает в себе иронию, насмешку, но уже не над чудиком Бронькой, а над обывательским, стереотипным мышлением, которому не под силу понять причины этого чудачества.

Dixi et animam meam levavi
(Сказал и душу свою облегчил)
Иезекииль

В.И.Немирович-Данченко говорил, что в пьесах А.П.Чехова создаётся «подводное течение», то есть двойное представление (внешнее и сущностное) о каждом действующем лице. Этот же принцип использует Шукшин для раскрытия образа Броньки Пупкова.

Внешне Бронька Пупков — неудачник и пьяница. К работе в колхозе душа у него не лежит, а любит он бродить с городскими охотниками потайте. Семейная жизнь у него не сложилась: он постоянно скандалит со своей женой — грубой, некрасивой, толстогубой бабой, ругающей его «лесным скотом». У Броньки есть сын-подросток, которого он любит и стесняется. Ещё герой любит подраться с деревенскими мужиками и поноситься с оглушительным треском по всей деревне на своём мопеде. Короче говоря, Бронька — несерьёзный и беспутный человек.

Однако эта видимая всем жизнь не исчерпывает характер героя. Шукшин не стремится к облегчённому (упрощённому) восприятию и оценке Броньки. Налесные скитания, драки, шутовские выходки героя можно посмотреть и с другой стороны. Он человек непоседливый и общительный, а ещё замечательный стрелок. Именно поэтому он любит охотничью жизнь, здесь виден его талант. К тому же он, как отмечает автор, незлопамятен (после драк «зла ни на кого не таил»), нежадный (если городские охотники не платили ему за сопровождение по тайге, он не обижался), умелый рассказчик (это доказывает захватывающая история о покушении). Одним словом, Бронька — живой и лёгкий человек.

В его поведении автор отмечает две странности-чудинки. Во-первых, французская фраза «Миль пардон, мадам!», которую он непонятно где услышал и употребляет к месту и не к месту. Во-вторых, придуманная им история о покушении на Гитлера, которую он упорно рассказывает каждой партии городских охотников в последний вечер у костра. Эта история обнаруживает в Броньке самобытность и талантливость, так и не раскрывшиеся в повседневной жизни и в силу обстоятельств, и по его собственной вине.

О своём покушении на Гитлера герой рассказывает неторопливо, с множеством подробностей, они вызывают улыбку и помогают понять, что вся эта история — выдумка. Достаточно вспомнить, как происходит спецвыучка Броньки перед ответственным «спецзаданием партии и правительства»: ему, рядовому нестроевой службы, предоставили отдельную комнату в госпитале и двух ординарцев-старшин (!), которые должны выполнять все его желания (подавать сапоги, приносить еду и выпивку — не «вшивый портвейный», а настоящий медицинский спирт). Попав в бункер, он отказывается отдавать пакет с браунингом важному генералу, говоря на чистом немецком языке: «Миль пардон, мадам, только фьюреру!». А перед тем как «стрелить» в Гитлера, он произносит взволнованную речь, похожую на речь советского разведчика из популярного в 60-е годы XX века советского кинофильма «Подвиг разведчика». Однако для Шукшина важно не столько что говорит герой, сколько почему и как он говорит. Так в рассказе возникает «подводное течение».

Почему Бронька придумал свою историю о покушении и рассказывает её, несмотря на насмешки всей деревни? Потому что в его душе царит разлад между обострённым чувством справедливости и реальным жизненным порядком, в котором справедливость присутствует очень редко. В этом разладе кроются причины нравственной драмы героя — хорошего, душевно чуткого и совестливого человека, он не в силах забыть войну даже спустя двадцать лет после её окончания. Смешная, выдуманная история Броньки раскрывает драматическую «историю душ и» (М.Ю.Лермонтов), которая есть не только у блестящего аристократа Печорина, но и у малограмотного, «чудного» колхозника Пупкова. Поэтому неприукрашенный драматизм второго образа ничем не уступает романтически возвышенному драматизму первого. Образ Броньки Пупкова раскрывает драму личности, о которой обычно говорят: нажил душу, но не нажил судьбы.

Шукшин постоянно подчёркивает контраст между содержанием истории и манерой её изложения. Бронька несколько раз останавливается, так как непритворное волнение не даёт ему говорить, душераздирающе кричит, когда стреляет в Гитлера, и безутешно плачет, когда сообщает, что промахнулся. Дальше наступает гробовая тишина, потрясённые слушатели чувствуют, «что говорить что-нибудь — нехорошо». Рассказанная таким образом история о покушении свидетельствует об искренности чувств героя. Этого и добивается Шукшин, а то, что Бронькина история — чистая выдумка, становится уже неважно.

Обычно люди боятся непонимания и насмешек, поэтому редко раскрывают свою душу. Фронтовики стесняются рассказывать об ужасах войны, не хотят бередить свои душевные раны, пугать близких своими тяжёлыми воспоминаниями. Но есть «чудики», которые ничего этого не боятся и не стесняются, хотя действительно сталкиваются с непониманием окружающих и становятся посмешищем в глазах «нормальных» людей. Бронька и есть этот «чудик», который «выступает», хотя толком не знает зачем, потом он заглушает стыд водкой, но не отказывается от своей выдумки, «искажающей историю». В чудаке, утверждал Шукшин, прорывается то, что носит в себе народное сознание и в чём выражается человеческая суть. Так и в Броньке вопиет трагедия и подвиг народа в Великой Отечественной войне: «За наши страдания! За наши раны! За кровь советских людей! За разрушенные города и сёла! За слёзы наших жён и матерей!» — кричит он Гитлеру, и в душе читателя рождается сострадание к смешному герою.

Подводя итог, следует заметить, что критики часто сравнивают Броньку Пупкова с другими знаменитыми литературными героями-выдумщиками, и после сравнения получается, что Бронька не похож ни на кого из них. Барон Мюнхгаузен рассказывает свои остроумные охотничьи истории, чтобы повеселить компанию, а это, без сомнения, является серьёзным занятием. Хлестаков придумывает себе высокий чин и блестящую петербургскую жизнь, чтобы почувствовать себя важной персоной хотя бы в мечтах. Бронька Пупков не пытается развлекать городских охотников рассказом о покушении, но хочет выговориться, излить свою душевную боль. У него также нет намерения представить себя замечательным храбрецом-героем, подвиг которого не оценён. Его жизненная позиция ближе всего к философии «рыцаря печального образа» Дон Кихота.

И Бронька Пупков, которого в родной деревне считали «чудиком», и благородный испанский идальго, которого все принимают за сумасшедшего, — оба руководствуются одним желанием справедливости, а оно кажется смешным для окружающих «умных» людей. Но оба героя не желают приспосабливаться к существующему «порядку», идут против него, хотя сами страдают от своего упорства. Одним словом, в этих героях соединяются драматический (или даже трагический) и комический пафос, «видимый миру смех и незримые, неведомые ему слёзы» (Н.В.Гоголь).

Василий Шукшин

Миль пардон, мадам!

Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:

– А вон Бронька Пупков… он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. – И как-то странно улыбаются.

Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука – отстрелено два пальца – не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался – и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца – указательный и средний – принес и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:

– Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.

Хотел крест поставить, отец не дал.

Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде ("педике") – зла ни на кого не таил. Легко жил.

Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов – хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.

Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.

– На сколь? – деловито спрашивал Бронька.

– Дня на три.

– Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.

Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди – уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.

В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.

Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился… И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под сердцем, и Бронька торжественно молчал.

– Что это с вами? – спрашивали.

– Так, – отвечал он. – Где будем отвальную соображать? На бережку?

– Можно на бережку.

…Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.

Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал…

– На фронте приходилось бывать? – интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начинать рассказ.

– Это с фронта у вас? – в свою очередь, спрашивали его, имея в виду раненую руку.

– Нет. Я на фронте санитаром был. Да… Дела-делишки… – Бронька долго молчал. – Насчет покушения на Гитлера не слышали?

– Слышали.

– Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?

– Нет. Про другое.

– А какое еще? Разве еще было?

– Было. – Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку. – Прошу плеснуть. – Выпивал. – Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. – Бронька показывал кончик мизинца.

– Когда это было?

– Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. – Бронька опять надолго задумался, точно вспоминал свое собственное, далекое и дорогое.

– А кто стрелял?

Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.

– Где покушение-то было?

Бронька молчал.

Люди удивленно переглядывались.

– Я стрелял, – вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза… И смотрел, точно хотел сказать: "Удивительно? Мне самому удивительно". И как-то грустно усмехался.

Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывал палочкой отскочившие угольки в костер… Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.

– Вы серьезно?

– А как вы думаете? Что, я не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.

– Да ну, ерунда какая-то…

– Где стреляли-то? Как?

– Из браунинга. Вот так: нажал пальчиком – и пук! – Бронька смотрел серьезно и грустно – что люди такие недоверчивые. Он же уже не хохмил, не скоморошничал.

Недоверчивые люди терялись.

– А почему об этом никто не знает?

– Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете… В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под сукном.

– Это что-то смахивает на…

– Погоди. Как это было?

Бронька знал, что все равно захотят послушать.

– Разболтаете ведь? Опять замешательство.

– Не разболтаем…

– Честное партийное?

– Да не разболтаем! Рассказывайте.

– Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой… Пойдут трепать языком.

– Да все будет в порядке! – Людям уже не терпелось послушать. – Рассказывайте.

– Прошу плеснуть. – Бронька опять подставлял стаканчик.

Он выглядел совершенно трезвым.

– Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать– Принес одного тяжелого лейтенанта, положил в палату… А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая – в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тот генерал и говорит: "Погоди-ка, санитар, не уходи". Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.

Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, сверкает, точно огромная длинная рыбина несется серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.

– Ну, перевязали генерала… Доктор ему: "Вам надо полежать!" – "Да пошел ты!" – отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а генералы-то их не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспрашивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. "Это хорошо, – говорит генерал. – Стреляешь метко?" Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А вот насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там высшего образования не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар, то Родина тебя не забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадываюсь.

Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда, мол! Вековечные сибирские. Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня…

"Откуда у вас такое имя – Бронислав?"

"Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году…"

"Где это? Куда сопровождали?"

"А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька, у тебя на него зуб – веди".

"А почему, хорошее ведь имя?"

"К такому имю надо фамилию подходящую. А я – Бронислав Пупков. Как в армии перекличка, так – смех. А вон у нас Ванька Пупков – хоть бы што".

– Генерал расспрашивает…

– Да. Ну расспросил все, потом говорит: "Партия и правительство поручают" вам, товарищ Пупков, очень ответственное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы, говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо".

– А при чем тут вы?

– Кто с перебивом, тому – с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Поясняю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и начинается житуха, братцы мои! – Бронька предается воспоминаниям с таким сладострастием, с таким затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг. – Поместили меня в отдельной комнате тут же при госпитале, приставили двух ординарцев… Один – в звании старшины, а я – рядовой. "Ну-ка, говорю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги". Подает. Приказ – ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку…

– Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку давал. По истечении пятьдесят лет – можно. Прошло только… – Бронька шевелил губами – считал. – Прошло двадцать пять. Но это само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь – завтрак: на первое, на второе, третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, я его кэк шугану!.. Он несет спирт – его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю как хочу, а портвейный – ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет продолжаться? Ну, вызывает наконец генерал: "Как, товарищ Пупков?" Готов, говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С богом, говорит. Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись! Я говорю: если я промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди – мощный лобовой удар танками.